Продолжение. Начало в № 10, 11, 12, 13, 15, 16, 17, 19, 25, 26, 27, 28, 31. 32
Глава 36. Потеря мамы. Сентябрь 1943‑го.
(в сокр. изложении)
В начале сентября 1943 г. мы жили радостным предвкушением моего самого важного дня рождения — «прекрасного шестнадцатилетия». С мамой мы разработали план этого празднования — испечь праздничный пирог, а затем устроить небольшую вечеринку вместе со своими друзьями из госпиталя. Однако, как раз 22 сентября, в мой день рождения, фашизм вновь напомнил о своем бесчеловечном, жутком господстве.
Мама получила письмо из гестапо, в котором ей было приказано прибыть в штаб-квартиру гестапо для проверки определенных документов. Напрасно я уговаривала ее остаться на этот день для празднования. Мама объяснила, что подобные дела не терпят отлагательств. Мы наскоро позавтракали, мама пообещала, что через пару часов вернется, и уехала, как выяснилось позже, навсегда…
Напрасно прождав маму шесть или семь часов, я стала беспокоиться, потому что слышала рассказы о том, как люди, однажды вызванные в органы гестапо, бесследно исчезали… Правда, это касалось, в основном, евреев. Теряясь в догадках, я попросила старшую сестру Блонду позвонить в штаб-квартиру гестапо в Касселе и спросить о судьбе Анны. Однако ей ничего не объяснили и, приказав забыть этот номер телефона навсегда, бросили трубку… Тогда я решилась на самый отчаянный и безумный шаг в своей жизни. Невзирая на уговоры сестер-монахинь, в сопровождении одной из сотрудниц госпиталя поехала в штаб-квартиру…
Два эсэсовца в униформе вышли и провели меня в большую комнату, посреди которой стоял письменный стол. На стене висел портрет Гитлера и рядом с ним — флаг с громадной свастикой на нем. Так я стояла перед этим столом, за которым сидел эсэсовец, и думала, что произойдет дальше. В течение, наверное, пяти или шести минут, эсэсовец пристально рассматривал меня тем бездонным взглядом серых глаз, в котором трудно было прочитать какое‑либо выражение. Ощущение было такое, как если бы его взгляд пронзал все мое маленькое тело насквозь, не встречаясь, однако, с моим взглядом. Если бы я даже прожила сто лет, я никогда бы не забыла этого ощущения, которое вызвал этот пристальный взгляд.
Я начала дрожать — не от страха, а от чувства дискомфорта. Он не говорил ни слова, и я решила, что должна что‑то сказать ему. Первое, что пришло мне на ум, — мысль о маме, и прежде чем я успела что‑либо осознать, я произнесла — «что вы сделали с моей мамой?»
Как только я выговорила эти слова, эсэсовец, который стоял возле дверей, подошел ко мне и ударил меня сбоку по голове рукояткой своего пистолета. Затем он приставил дуло к моей голове, и я почувствовала такой холод! Он сказал: «Так ты русская?! Может тебе хочется сыграть в русскую рулетку?»
Внезапно до меня дошло, что со мной случилось и в какой я опасности, но по какой‑то непонятной причине я не запаниковала, и вдруг мне стало абсолютно все равно, что со мной случится. Поэтому я улыбнулась прямо в глаза эсэсовцу, сидящему за столом. Он вздрогнул, будто удивившись моей смелости, и приказал эсэсовцу, который выглядел не старше 22‑23 лет, убрать свой пистолет и вернуться к двери, сурово порицая за его действия.
Глава 38. Последняя весточка от мамы
Последняя весточка от мамы пришла примерно через 4 месяца после окончания войны. Письмо было оставлено на столике возле моей больничной кровати неизвестным или неизвестными. Оно было наспех набросано на старом обрывке бумаги, свернутом вчетверо. Мне так и не удалось узнать, кто оставил письмо, руки мои были забинтованы, и я едва могла двигаться из‑за болей от ревматической лихорадки. Как следствие, я страдала миокардитом, моя соседка по комнате была так добра, что держала письмо, пока я читала его.
На письме не было даты, чтобы определить, когда оно было написано, но адресовано оно было Нонне Лисовской. Первую половину письма было тяжело разобрать, так как верхняя половина страницы была написана на идиш и польском (вернее, на плохом польском). Было трудно понять, так как некоторые слова я не могла разобрать. Но по памяти было примерно так:
«Мой дорогой котенок Нонночка (так меня называла мама, когда я была маленьким ребенком, и мне сразу стало ясно, что это сообщение от мамы и ни от кого больше). Если к тебе попадет эта записка, это будет последнее, что ты получишь от меня, и милостью Господней мы скоро встретимся. Не теряй надежду, но если ты не получишь весточку от меня в течение полугода или не увидишь меня, когда все это закончится, пожалуйста, моя кошечка, покидай Европу как можно скорее! Папа и я хотели, чтобы ты отправилась в Америку и устроилась там. О Господи, молюсь, чтобы ты была жива и здорова. Возможно, ты единственная, кто уцелел, поэтому оставайся сильной и смелой. Я так благодарна сестрам (монахиням), которые помогли спрятать тебя в безопасном месте и позаботились о тебе. Да благословит их Господь за то, что уберегли тебя от всех ужасов! То был знак любви, любви твоей ко мне и к папе и всем нам на веки вечные. Мамочка».
Внизу к письму было приписано на идиш карандашом следующее:
«Анна была моим лучшим другом; надеюсь, что ты так же талантлива, как и она. О, как она играла на пианино, скрипке и пела. Она также прекрасно рисовала — она была прекрасным другом, и мы так ее любили. Анна упала и сломала руку; они не лечили ее, а все так же заставляли рисовать и играть на скрипке во время концертов для немецкого начальства. В руку попала инфекция, мама сильно заболела, у нее была высокая температура от отсутствия необходимого лечения. Но они все равно заставляли ее играть и рисовать. Развилась гангрена руки, и мама была в очень плохом состоянии, но немцы считали, что она симулирует. Они забрали ее в лазарет, где сломали ей вторую руку и несколько пальцев. Ей стало еще хуже, и генерал приказал бросить ее в печь. Она была в состоянии шока, без сознания, и больше была им не нужна. Малышка, не жди маму, она жила только надеждой на встречу с тобой, и благодаря этому долго продержалась. Сделай то, что она просила; если бы я шла твоим путем, то хотела бы встретиться с тобой, но моя судьба — идти другой дорогой».
И стояла подпись — S. I.
Закончив читать письмо, только через несколько минут до меня дошел смысл того, что я прочитала, и факт того, что я действительно читала это. Я потеряла сознание или отключилась, и монахини сообщили мне через три дня, что у меня были острые сердечные спазмы (замедление сердечного ритма), и что я провела их в «последней комнате», куда переводили умирающих больных… Когда я потом попыталась вспомнить, что делала перед потерей сознания, то вспомнила о письме, которое исчезло — никто не говорил мне, что с ним сталось. Мне хотелось бы, чтобы оно было сейчас у меня. Наверное, просто кто‑то уничтожил его, какая теперь разница.
Возможно, из‑за него я оказалась бы в состоянии, с которым не дожила бы до сегодняшнего дня. Но мне нужно было быть сильной и мужественной, как говорила мама. После нескольких недель я решила, что должна выздороветь, так что я даже разозлилась. В конце концов, это было последнее желание мамы. Однако у меня всегда была надежда, что это все было как плохой сон, и что оставить последнее письмо для меня было чьей‑то жестокой шуткой.
Окончание следует.
